– …Слава тебе господи, я уж думала, что с какими-нибудь ветеранами гражданской поедем. Ну, как тебе эти два мальчика?
– Ничё так… По фирме одеты, Dunhill курят. Похоже, упакованные. Можно позабавиться.
– А если это фарцовщики, или блатные?
– Да не похоже. Где ты видела, чтобы блатные про Ленком базарили?
– Наверное… Давай тогда…
– Ты чё скучная такая? Если воспитанные мальчики, то в вагон-ресторан сводят,
может еще что выгорит.
– Типа, в тамбуре поцеловаться?
– Ладно, подкалывать, с этими можно и поцеловаться. У них, от поцелуев, мигом
кошельки раскроются, а ты еще и удовольствие получишь.
– А потом что? Когда в Донецк приедем?
– Соскочим, да и всё. Главное -это первой предложить свой телефон, тогда они допрут, что номерок лажовый, только, когда позвонят.
– Да ну, как-то… Не знаю…
– Ой, да прекрати ты! Тоже, комсомолка выискалась. Ну, ты какого берешь? Который с голубыми глазами?
– Да ну, он носатый какой-то… Не знаю… А тебе, небось, длинный?
– Хм… Длинный… Да, мне, пожалуй, длинный.
– Ну, тогда ладно. Какая разница, если, все равно, на одну ночь знакомство…
– Элька, ты настоящая подруга! Давай, когда длинный курить пойдет, я за ним, а ты в купе начинай, потом поменяемся.
– А если они вместе ходить будут все время?
– Ты мне поверь, хоть раз, но один из них пойдет один. Думаешь, им самим поближе познакомиться не хочется? А, может, и меняться не придется, если они друг при друге целоваться не застремаются. Тогда мы наверх полезем, а вы внизу, лады?
Я стоял у приоткрытой двери купе и кипел от праведного возмущения. Даже тот факт, что буквально минуту назад, очень похожая беседа состоялась в тамбуре между моим длинным другом Димой и, непосредственно, мной, нисколько это самое возмущение не делал менее праведным и кипящим. Более того, разговор двух девушек, которых мы впервые увидели на Курском вокзале, в нашем купе, казался мне вдвойне гадким потому, что мы с Димой, как приличные люди, думали только о большой и чистой любви и на их личное богатство не посягали.
С глубокого детства своего, я считал, что девочки не такие. Мне казалось, что они всегда ведут себя прилично, слушаются родителей, не пишут левой рукой, не ходят домой по грязи, а, совсем наоборот, всегда идут в белых колготках по сухому тротуару с собранным с вечера портфелем. Я был полностью уверен, что они всегда делают уроки, учатся на одни пятерки и только и делают, что занимаются соблюдением правил хорошего тона. Как потом жизнь не пыталась убедить меня в, мягко говоря, не совсем окончательной правильности этих представлений, всякий раз, встречая прекрасную незнакомку, я ожидал, что все будет так, как мне виделось тогда, много лет назад. Вот и сейчас… Очень хорошо изучив, за время многократных путешествий по маршруту Москва-Донецк, какого сорта попутчики обычно попадаются в мягких вагонах скорого поезда «Донбасс», я был приятно удивлен появлению в нашем купе двух юных очаровательниц интеллигентного вида. Мы очень цивилизованно познакомились, потом Дима, который на полметра выше меня, помог девушкам, оказавшимся Оксаной и Эльвирой, засунуть их громадные чемоданы на багажную полку. Я же, чтобы не ударить в грязь лицом, уступил свое нижнее место рыжей Эльвире, про которую мне сразу подумалось что-то, навевающее ассоциации одновременно сродни землетрясению и урагану.
Чтобы заинтриговать попутчиц, мы с Димой пообсуждали с полчасика творчество Луиса Бунюэля и репертуар Ленкома, потом украдкой переглянулись и пошли в тамбур улучшать финансовое благополучие компании Reynolds Tobacco. Там я сообщил своему ближайшему другу и сокурснику об общем направлении мыслей по поводу рыжей студентки Суриковского Училища (по её словам), а он мне, соответственно, о его соображениях на предмет особенностей строения фигуры и модности прикида якобы студентки Экономического факультета Московского Института Стали и Сплавов. Как люди, привыкшие рассуждать трезво и уважающие женское мнение, мы не стали решать, кому какая судьба, потому что неизвестно, что творится в голове будущего светила советской экономической науке, и по ком стучит сердце рыжей художницы. Определившись в плане стратегии и тактики предстоящей операции, мы разделились. Чтобы не вызвать подозрений, я пошел в купе первым, а Дима должен был присоединиться через пару минут.
* * *
– Ты чего вернулся? Ты ж в купе должен сидеть, принцессам по ушам ездить!
– Дима, ты погоди бросаться на амбразуру, тут такое дело…
– Какое, блин, дело?! Вот уж не ожидал… Тоже мне, Казанова!
– Да не мети ты пургу, послушай! Я уж готов был в купе зайти, а там дверь приоткрыта, на защелке, знаешь? Я только сунулся, а избранницы там во весь голос свои маневры планируют.
– Ну и?
– Ну, я и это… повременил. Ты понял, они там нас уже распределили, одна у них неясность, поведемся ли мы друг при друге ураганить, или придется парами в тамбуре дежурить.
– А кому кто? – сразу оживился Дима.
– Да притормози же ты! Это не главное.
– Как не главное? Ты ж сам рыжую хотел!
– Дима, их интересуем не мы, а, совсем наоборот, наши с тобой финансы, причем, с точки зрения их использования в качестве средств для утоления голода и жажды в вагоне ресторане. Но даже это не так возмущает. Ты представляешь, по их разговору было понятно, что они просто уверены, в нашем с тобой заочном согласии с их раскладом! Причем, в их беседе, мы фигурировали, как длинный и носатый – даже имен не запомнили, профурсетки.
– Блин… Длинный, говоришь… А я им тут про Марка Захарова с Параджановым!.. Как мстить-то будем?
– Может, как обычно?
– Гы…, – Димкино лицо засветилось, как у индейского воина, выкапывающего топор
войны, – и не обидно будет за бесцельно прожитую ночь! Хочешь что-нибудь
стандартное, или экспромтом?
– Да ну, стандартное… Что, первокурсники, что ли? Давай… – и тут меня озарило, – давай голубыми кинемся?
Верный друг вонзил в меня два отравленных кинжала своих черных, как антрацит, зрительных органов. В них читалось некое ошеломление вперемежку с брезгливостью и протестом. Оно понятно, прикидываться всю ночь голубыми перед двумя студентками – это не записываться в очередь в кассу брони Театра Сатиры под фамилиями Панаев и Скабичевский, или проходить мимо контролера в станции Метро Университет, гордо показывая пятак. Подобное времяпрепровождение требовало серьезного подхода, вхождения в роль по системе Станиславского и хождения по краю, а край тот ой какой острый…
* * *
Розыгрыши, надо сказать, являются неотъемлемой частью культурно-бытовой жизни студентов Химического Факультета МГУ. Легенды о самых удачных мистификациях передаются из поколения в поколение, а имена зачинщиков навсегда остаются в памяти потомков. Первокурсники перенимают опыт у старших, с восхищением наблюдая их безукоризненно отточенные многоходовые комбинации с участием десятков людей, а те, в свою очередь, учат уму-разуму подающих надежды юных химиков и, буквально с первых дней обучения в Университете, вовлекают их в необыкновенный мир коварства и интриг. Конечно, некоторым отщепенцам чувство гражданской ответственности и тому подобная ерунда не позволяет следовать благородной студенческой традиции, и они с негодованием отвергают химическую норму жизни. Что ж, это их право. В конце концов, кто-то же должен становиться жертвами этих самых розыгрышей…
* * *
– Да ладно, ты не это…, я же тебя не склоняю к гомосексуальному половому контакту, честное слово. Если ты лыбиться не начнешь в ответственный момент, а будешь вести себя подобающе, они и без этого купятся.
– А сам-то осилишь?
– А что нам, гусарам? Думаешь, я зря в студенческом театре только женские роли играю?
План разработался сам собою. Вернее, все и так было уже придумано для первоначального варианта, надо было только внести небольшие изменения в соответствии с изменившимися задачами. Мы вдвоем вернулись в купе, сели напротив жертв и возобновили светскую беседу.
– Знаете, мальчики, у меня будет выставка через месяц, придете? Вот, Оксана обязательно будет…
– Ой, как замечательно! А что ты выставляешь? Много работ?
– Ну… Маслом два портрета, абстракция и городской пейзаж, потом темпера, уголь, гравюр несколько… Работ пятнадцать, наверное… Один портрет маслом выбрали для международной выставки…
– Здорово! Так ты знаменитость? – я верил почти каждому её слову. Почти.
– Да ну вас, – зарделась Эльвира, – я ужасно стесняюсь, когда обо мне говорят, когда люди узнают…
– Да-да, – перебила возбуждённо Оксана, – её слава точно тяготит. Вот дурочка, я б только и наслаждалась!
– Как сказал устами одного из своих героев мой любимый писатель Оскар Уайльд, – глядя прямо Эльвире в глаза, молвил я, – «Страшнее того, что о тебе говорят, может быть только одно – если о тебе не говорят».
– Ой, Вы любите Уайльда! – слегка подумав над смыслом цитаты, вдруг всплеснула руками Эльвира и вдруг неожиданно продолжила, – а кто Ваш любимый художник?
– Мой, – быстро сказал Дима, наступив мне под столом на ногу, – Леонардо Да Винчи. Я люблю его не только, как художника и ученого, но и как человека с очень близкими мне взглядами на жизнь. А Ваш, Оксана?
– А мой… Мой этот… Наверное, Сальвадор Дали, – запнулась поначалу она, – а Вы любите Дали?
– Обожаю! – горячо воскликнул Дима, – особенно, люблю его работу «Арфообразный череп, содомизирующий рояль»! Какая там экспрессия!.. – и на секунду прервался, чтобы снять волосок с воротника моего свитера.
– Мужской, – уверенно и слегка обиженно сказал он, повертев волосок перед глазами.
– Ну, как же ты мне надоел! Мы здесь про живопись, а ты со своими мужчинами! – я легонько шлепнул его ладонью по руке и горестно вздохнул.
Девушки озадаченно переглянулись. Как ни в чем не бывало, я улыбнулся Эльвире и перевел разговор на традиционную китайскую оперу. Девушкам, оказалось очень интересно узнать, что в Китае оперных певиц не бывает, а все женские роли исполняются специальным образом подготовленными мужчинами. Потом мы поговорили о Пьере Паоло Пазолини, причем, мне показалось, что, несмотря на энергичные поддакивания, Оксана слышала это имя впервые. Потом о чувствах, которые, должно быть, терзали Чайковского, когда он писал Лебединое Озеро, потом о крепкой мужской дружбе римских легионеров, потом о Жорж Санд и её подруге мадам Дагу, потом о неоднозначных отношениях Сократа и Платона и, наконец, обсудили трудности аскетического существования католического духовенства. Эльвира искусно не подавала голоса, когда разговор не касался живописи, а Оксана держалась довольно достойно, но, поначалу всё норовила склонять несчастную «Жорж Санд», будто у нее мужской грамматический род. Потом, правда, перестала.
Вдоволь наговорившись на все эти интересные темы, Дима вдруг сказал, что хочет на минуту выйти, если, конечно, дамы не возражают. Дамы не возражали, и он, взяв сигареты и несессер, удалился. Мы поговорили еще минут пять о моде, о Юдашкине, об экстравагантных нарядах Элтона Джона и Боя Джорджа, но тут Оксана вдруг изволила захотеть чаю, и сама же вызвалась сходить к проводнице. После некоторых колебаний, она взяла у меня пять рублей на завоевание расположения должностного лица при исполнении и удалилась.
Эльвира встала со своего места у окна, подошла к зеркалу и стала расчесываться, причем с такой грацией, что ей могла бы позавидовать любая из одноименных этому качеству богинь. Я молчал, внимательно рассматривая её шею, спину, талию и ниже, мысленно проклиная себя за проявленную принципиальность. Я молчал, прекрасно зная, что голос неминуемо дрогнет под воздействием происходящей во мне жестокой внутренней борьбы между вполне объяснимым либидо с одной стороны и смесью мстительности и ответственности за чистоту традиций родной Alma Mater с другой. Эффектно отбросив волосы на левое плечо, Эльвира повернулась, и мы встретились глазами. Боже мой, никакие изумруды индийских магараджей не могли бы сравниться с тем, во что я в то мгновение смотрел. Я уже готов был встать и, не отводя глаз, поцеловать её в губы, но, нечеловеческим усилием воли, заставил себя вспомнить о друге, выполняющем свой нелегкий долг в холодном прокуренном тамбуре, и отодвинулся ближе к окну. Эльвира села напротив, и мы помолчали. Стараясь не смотреть ей в глаза, я, как воспитанный юноша, начал:
– Эля, мне кажется, что ты должна очень красиво рисовать. Такие глаза, как у тебя, не могут видеть мир некрасивым, а такие руки просто не могут его некрасиво отображать, – меня самого восхитила заковыристость сделанного комплимента, – у тебя есть что-нибудь с собой посмотреть?
– Так удивительно и приятно совершенно случайно встретить человека, который так тонко чувствует искусство! – виртуозно проигнорировала она мой вопрос и в волнении встала с дивана. – Я никогда не верила, что бывает душевная близость, но сегодня я поняла… – и она пересела на мою сторону, – Это просто волшебство какое-то, мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь, а ведь, на самом-то деле, мы знакомы всего два часа! – и она подсела поближе ко мне.
– Правда, – пожирая глазами содержимое её декольте, и незаметно отсаживаясь вглубь, ответил я, – мне тоже кажется, что мы знакомы целую вечность. У меня такое чувство, что я могу рассказать тебе любой секрет, и ты меня поймешь!
– А у тебя есть секрет? – взволнованно придвинулась Эльвира.
– Да, – отодвинулся я.
– Расскажи мне, – слегка дотронувшись до моей руки, прошептала она, – если тебе тяжело хранить что-то в себе, расскажи, и станет легче, я по себе знаю, – и она придвинулась еще чуть-чуть.
– Знаешь, – дрогнул голосом я. Сердце от прикосновения и запаха Issey Miyake застучало, и в горле образовался предательский комок, – ты такая замечательная, добрая… Как бы мне хотелось иметь такого друга, как ты! Эля, мне совсем не хочется загружать тебя своими идиотическими проблемами. Зачем тебе нужны всякие глупости? – я отодвинулся еще чуть-чуть и почувствовал спиной стенку в изголовье дивана. Отступать больше было некуда, позади несущаяся под колёсами Матушка-Россия. Я проклинал тот миг, когда подошел к приоткрытой двери купе. Плевать на их фармазонщицкие планы, какая девушка… Но в тамбуре Дима…
– Ну что ты, мой хороший, мне очень важно знать, что тебя мучит! – огромные зеленые глаза с пульсирующими зрачками, казалось, заняли всё купе, а шепот её гулким эхом сердечных ударов отдавался каждом кубическом миллиметре моей истерзанной добровольной пыткою плоти. Я изо всех сил пытался продолжать думать, что она притворяется, но получалось гораздо хуже, чем я хотел. Было совершенно ясно, что, еще две минуты, и плану конец. В голосе Эльвиры, которую я должен был считать коварной змеей, одновременно звучали участие и желание, настоящее желание, которое ни с чем не спутаешь.
– Хорошо, я тебе, как сестре, – тяжело дыша, выдавил я, – только умоляю, пойми меня, это очень-очень важно, чтобы ты поняла, потому что это не только моя тайна, – вдруг я почувствовал вдохновение, и стук в голове стал затихать, – я… Мы… в общем, мы с Димой любим друг друга. Мужская любовь, понимаешь? Как у Леонардо и Салаи… – внутри меня пробежала приятная дрожь, как перед выходом на сцену, когда знаешь каждое слово роли тверже, чем текст Гимна Советского Союза. Либидо безнадежно отступило перед всепобеждающей любовью к искусству. Слова полетели легко и складно.
– Да, конечно, – пролепетала Эльвира. На лице её происходила такая стремительная смена декораций, что уловить все нюансы не было никакой возможности, – я п-понимаю… Гом… гомо… – она запнулась и отсела почти на метр.
– Ну вот… Я знал, что тебе сделается противно. Ну, зачем? Зачем я рассказал? Эля, – губы мои задрожали, и на щеку сползла очень качественная слеза. Начиная всхлипывать, я попытался схватить Эльвиру за руку.
– Что ты! Я… Мне совсем не противно! – отдернула руку она, – столько великих людей… Сафо… – Эльвира вскочила с дивана, – Пенкин какой певец… Я понимаю, только… только мне раньше не приходилось вот так… чтобы встретиться… – губы её задрожали, – Где же чай? Я это… посмотрю…
Эльвира стрелой вынеслась из купе, и мне вдруг сделалось стыдно. Черт подери, такую девушку за нос водить… Дернуло меня услышать этот проклятый разговор… А, ведь, увидел бы на улице, обязательно бы привязался! Ну, оступилась один раз, с кем не бывает… Эх, судьба моя, судьбинушка… Я подпер ладонью подбородок и стал в тоске следить за пролетающими за окном ночными огнями. Мечты мои улетели далеко-далеко, к Эльвире, рисующей мой портрет. Я полулежал обнаженный на мраморной скамье, в тени оливкового дерева, а она шуршала углем по картону, то и дело поглядывая на меня внимательно и серьезно. Вдруг она поднялась от мольберта, приблизилась неслышно, села на траву подле скамьи и тронула меня за шею измазанным углем тонким пальчиком. Глаза её с пульсирующими зрачками вновь, как давеча, заполнили собою всё окружающее пространство, и голова моя закружилась в удивительном волшебном изумрудно-зеленом вихре.
Позади лязгнуло, я вздрогнул и немедленно пробудился от сладостных мечтаний навстречу вошедшему в купе Димке. Вид у него был, как у Наполеона в день коронации.
– Ну, как твоя Эльвира?
– Замечательно, – с некоторым усилием молвил я, – Если бы ты видел, как она отсюда вылетела… А как твоя Оксана?
– Честно говоря, я не знаю. Я покурил в тамбуре, потом решил пометить участок, но было занято. Пока я ждал, заявилась Оксана. Мы с ней потрепались немного, но, как только она приступила к обработке, из сортира вышел мужик, и я немедленно занял его место, правда, предварительно учтиво осведомившись, не желает ли она посетить, так сказать, заведение.
– Ну и?
– Ну и сидел там, пока не услышал за дверью вопли твоей художницы. Ты вспомни, мы, ведь, не обсудили, чего красавицам-то заливать, а если бы наши истории не сошлись? Поэтому, я решил, что лучше пусть никакого разговора не будет. Я, признаться, уже стал терпение терять, даже начал придумывать, как я стану от Оксаниных мастерских выпадов уворачиваться – она-то, бедняга, всё так у двери и дежурила. Но тут, к счастью, вдруг Эльвира объявилась, рыдая, обозвала Оксану сукой, и они куда-то свалили, в тамбур, наверное, – и Дима заулыбался радостно, как младенец при виде материнской груди, – а ты что наплёл?
– Ну, если быстро, то признался, что мы с тобой, как Леонардо и Салаи, правда, не конкретизировал, кто из нас мальчик, а кто девочка, я ж не знал, что ты там Оксане рассказывал. Ты это… Барышни вернутся скоро, спать пора. Мне, почему-то, кажется, что они с нами разговаривать больше не станут. Давай сейчас наверх, потрепемся немного между собой, похихикаем, да в люльку. Утром, как ни в чём не бывало, поздороваемся, сундуки поможем снять, но, при этом, в глаза им не смотреть, только друг другу, ну там, притрагивания всякие, рука в руке, чтобы время от времени. Только осторожно, чтобы не переиграть.
Мы улеглись, почитали немного, в ожидании продолжения представления, но жертвы всё не шли. Я потушил свет, повернулся к стене, и огромные зеленые глаза вновь заполнили моё беспринципное сознание. Дальше ничего не помню.
Наутро, мы с Димой поздоровались с принцессами, свесив головы вниз, и приступили к сборам. Оксана с Эльвирой к нам не обращались, между собой говорили мало, шепотом и прятали глаза. Дима галантно предложил снова помочь с чемоданами, я сходил к проводнице чаем, которого нам так и не удалось откушать вечером, в общем, вели мы себя со всей подобающей куртуазностью. Попутчицы же, вопреки нашим стараниям, продолжали игнорировать нас без малейшего намёка на толерантность. К счастью, терпеть это безобразие пришлось недолго, т.к. поезд прибывал в восемь утра.
Когда остановились, мы помогли выволочь неподъемные чемоданы в проход. Пока Дима возился внутри, а Оксана договаривалась на перроне с носильщиком, мы с Эльвирой застряли среди багажа. Чтобы забить осиновый кол в грудь зародившегося, было, чувства, я сказал ей, что, правда, полюбил её, как сестру, и позвал в гости, когда она вернется в Москву, сунул в руку загодя приготовленную малявку с со своим именем и телефоном Планетария МГУ. Потом, не удержавшись, поцеловал ей ручку, которую Эльвира, как и ожидалось, выдернула, закусив губы.
На перроне нас встречала моя давняя любовь и школьная подруга Марина. Кокетливо поцеловав согнувшегося для этого пополам Диму в щечку, она бросилась мне на шею, где и осталась на неопределенное время, поддерживаемая моими страстными объятиями. Потом мы, все-таки, отлипли друг от друга, и пошли к такси.
Мы стояли у желтой Волги, которую шеф загружал нашими сумками. Было прекрасное зимнее утро, с голубым небом и хрустящим снежком. В предвкушении целой недели преферансно-танцевального активного отдыха, дышалось легко и радостно. Марина обняла меня под курткой за талию, от чего было радостно вдвойне. Вдруг, кто-то не очень сильно, но требовательно дернул меня за рукав. Мы повернулись, и я снова увидел огромные зеленые глаза, правда, совсем ненадолго. Эльвира шепнула, – «Гад!» – и влепила мне пощечину. Не успел я опомниться, как Марина, даже не поинтересовавшись в чем же, собственно, суть вопроса, жахнула мне вторую и расплакалась.
Позади Дима пытался что-то объяснить рыдающей Марине, а я стоял, держа ладонями пылающие щеки, и тупо смотрел вслед уходящей быстрым шагом Эльвире. И подумалось мне вдруг: «А, ведь, за дело…»
5 января 2002 года